Неточные совпадения
Я решительно не помню, каким образом вошла мне в голову такая странная для ребенка мысль, но помню, что она мне очень нравилась и что на все
вопросы об этом предмете я отвечал, что непременно поднесу
бабушке подарок, но никому не скажу, в чем он будет состоять.
«Ребячливо думаю я, — предостерег он сам себя. — Книжно», — поправился он и затем подумал, что, прожив уже двадцать пять лет, он никогда не испытывал нужды решить
вопрос: есть бог или — нет? И
бабушка и поп в гимназии, изображая бога законодателем морали, низвели его на степень скучного подобия самих себя. А бог должен быть или непонятен и страшен, или так прекрасен, чтоб можно было внеразумно восхищаться им.
«Где она теперь, что делает одна? Отчего она не поехала с
бабушкой и отчего
бабушка даже не позвала ее?» — задавал он себе
вопросы.
— Нет, не хочу. А
бабушка, Марфенька: вы любите их? — задумчиво перешел он к новому
вопросу.
— Ничего, ничего,
бабушка! — говорила она, заминая
вопрос Татьяны Марковны о том, «что она там шепчет Титу Никонычу?». Но не замяла.
Мать его и
бабушка уже ускакали в это время за сто верст вперед. Они слегка и прежде всего порешили
вопрос о приданом, потом перешли к участи детей, где и как им жить; служить ли молодому человеку и зимой жить в городе, а летом в деревне — так настаивала Татьяна Марковна и ни за что не соглашалась на предложение Марьи Егоровны — отпустить детей в Москву, в Петербург и даже за границу.
— Ах, Вера! — сказал он с досадой, — вы все еще, как цыпленок, прячетесь под юбки вашей наседки-бабушки: у вас ее понятия о нравственности. Страсть одеваете в какой-то фантастический наряд, как Райский… Чем бы прямо от опыта допроситься истины… и тогда поверили бы… — говорил он, глядя в сторону. — Оставим все прочие
вопросы — я не трогаю их. Дело у нас прямое и простое, мы любим друг друга… Так или нет?
— А? Я не одна живу, вы знаете! — сказала она, вслушавшись в его
вопрос. —
Бабушка, Марфенька…
Бабушка отпускала Марфеньку за Волгу, к будущей родне, против обыкновения молчаливо, с некоторой печалью. Она не обременяла ее наставлениями, не вдавалась в мелочные предостережения, даже на
вопросы Марфеньки, что взять с собой, какие платья, вещи — рассеянно отвечала: «Что тебе вздумается». И велела Василисе и девушке Наталье, которую посылала с ней, снарядить и уложить, что нужно.
Не только Райский, но и сама
бабушка вышла из своей пассивной роли и стала исподтишка пристально следить за Верой. Она задумывалась не на шутку, бросила почти хозяйство, забывала всякие ключи на столах, не толковала с Савельем, не сводила счетов и не выезжала в поле. Пашутка не спускала с нее, по обыкновению, глаз, а на
вопрос Василисы, что делает барыня, отвечала: «Шепчет».
На
вопрос, «о чем
бабушка с Верой молчат и отчего первая ее ни разу не побранила, что значило — не любит», Татьяна Марковна взяла ее за обе щеки и задумчиво, со вздохом, поцеловала в лоб. Это только больше опечалило Марфеньку.
— Да, я артист, — отвечал Марк на
вопрос Райского. — Только в другом роде. Я такой артист, что купцы называют «художник».
Бабушка ваша, я думаю, вам говорила о моих произведениях!
Когда она обращала к нему простой
вопрос, он, едва взглянув на нее, дружески отвечал ей и затем продолжал свой разговор с Марфенькой, с
бабушкой или молчал, рисовал, писал заметки в роман.
«Леонтий,
бабушка! — мечтал он, — красавицы троюродные сестры, Верочка и Марфенька! Волга с прибрежьем, дремлющая, блаженная тишь, где не живут, а растут люди и тихо вянут, где ни бурных страстей с тонкими, ядовитыми наслаждениями, ни мучительных
вопросов, никакого движения мысли, воли — там я сосредоточусь, разберу материалы и напишу роман. Теперь только закончу как-нибудь портрет Софьи, распрощаюсь с ней — и dahin, dahin! [туда, туда! (нем.)]»
— А заметили ли вы, что Вера с некоторых пор как будто… задумчива? — нерешительно спросил Райский, в надежде, не допытается ли как-нибудь от
бабушки разрешения своего мучительного «
вопроса» о синем письме.
— Где monsieur Борис? — спрашивала уже в пятый раз Полина Карповна, и до ужина, и после ужина, у всех. Наконец обратилась с этим
вопросом и к
бабушке.
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию
бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на
вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
В те дни мысли и чувства о боге были главной пищей моей души, самым красивым в жизни, — все же иные впечатления только обижали меня своей жестокостью и грязью, возбуждая отвращение и грусть. Бог был самым лучшим и светлым из всего, что окружало меня, — бог
бабушки, такой милый друг всему живому. И, конечно, меня не мог не тревожить
вопрос: как же это дед не видит доброго бога?
Нас привлекли к суду, — в кухне за столом сидели дед,
бабушка, мать и допрашивали нас, — помню, как смешно отвечал Саша на
вопросы деда...
Я вдруг обратился к матери с
вопросом: «Неужели
бабушка Прасковья Ивановна такая недобрая?» Мать удивилась и сказала: «Если б я знала, что ты не спишь, то не стала бы всего при тебе говорить, ты тут ничего не понял и подумал, что Александра Ивановна жалуется на тетушку и что тетушка недобрая; а это все пустяки, одни недогадки и кривое толкованье.
Вот
вопросы, которые кипели в детской голове моей, и я разрешил себе их тем, что Михайлушка и
бабушка недобрые люди и что мой отец их боится.
Мы с сестрицей каждый день ходили к
бабушке только здороваться, а вечером уже не прощались; но меня иногда после обеда призывали в гостиную или диванную, и Прасковья Ивановна с коротко знакомыми гостями забавлялась моими ответами, подчас резкими и смелыми, на разные трудные и, должно признаться, иногда нелепые и неприличные для дитяти
вопросы; иногда заставляла она меня читать что-нибудь наизусть из «Россиады» или сумароковских трагедий.
— Прекрасно, мой милый; вы, кажется, знаете, что я всегда совершенно здорова, — отвечала
бабушка таким тоном, как будто
вопрос папа был самый неуместный и оскорбительный
вопрос. — Что ж, хотите вы мне дать чистый платок? — продолжала она, обращаясь к Гаше.
Мне тоже делают
вопросы из некоторых предметов, но я оказываюсь весьма плох, и профессора, видимо, стараются перед
бабушкой скрыть мое незнание, что еще более конфузит меня.
— Э! проживем как-нибудь. Может быть, и совсем момента не изловим, и все-таки проживем. Ведь еще
бабушка надвое сказала, что лучше. По крайней мере, то, что есть, уж известно… А тут пойдут ломки да переделки, одних
вопросов не оберешься… Вы думаете, нам сладки вопросы-то?
После объяснения с
бабушкой вечер потянулся еще вялее. Даже Арина Петровна притихла, узнавши действительную причину приезда Петеньки. Иудушка пробовал было заигрывать с маменькой, но, видя, что она об чем-то задумывается, замолчал. Петенька тоже ничего не делал, только курил. За ужином Порфирий Владимирыч обратился к нему с
вопросом...
Я не узнавал
бабушки: скромно поджав губы, незнакомо изменив все лицо, она тихонько садилась на скамью у двери, около лохани с помоями, и молчала, как виноватая, отвечая на
вопросы сестры тихо, покорно.
Ну, а ты?» Такой
вопрос был необыкновенная ласка, и
бабушка поспешно отвечала, что которую ночь Степан Михайлович хорошо почивает, ту и она хорошо спит; но что Танюша всю ночь металась.
— Гордей Евстратыч сейчас приедет, он заехал только за отцом Крискентом, — ответила
бабушка Татьяна на немой
вопрос Фени.
Но это даже была не ломка, а что-то гораздо большее: на участливый
вопрос дьяконицы, где думает княгиня жить и когда возвратится в Протозаново,
бабушка отвечала...
Однако решительного охуждения невестке
бабушка, говорят, никогда не изрекала и на
вопрос моего отца: как ей Александра Ярославовна нравится? — коротко отвечала...
Бабушка кинулась к пострадавшему с
вопросом...
Марья Николаевна более не возобновляла этого ходатайства через Ольгу Федотовну, а самолично устроила богослову французские конференции с
бабушкой. Результат этих конференций был, однако, не совсем удовлетворительный, потому что княгиня, предложив семинаристу два-три
вопроса на французском языке, тотчас же заговорила с ним опять по-русски, а при прощании дала ему такой совет...
Бабушка знала, что это значит, и обыкновенно всегда встречала его одним
вопросом...
— Отец-то?
Вопрос не легкий. Род наш, Колесниковых, знаменитый и древний, по одной дороге с Рюриком идет, и в гербе у нас колесо и лапоть, того-этого. Но, по историческому недоразумению, дедушка с
бабушкой наши были крепостными, а отец в городе лавку и трактир открыл, блеск рода, того-этого, восстановляет. И герб у нас теперь такой: на зеленом бильярдном поле наклоненная бутылка с девизом: «Свидания друзей»…
Ручным работам она училась усердно и понятливо, но обыкновенно спешно, торопливо кончала свой урок у старой
бабушки или у старшей сестры и сейчас же бежала к книге, забивалась с нею в угол и зачитывалась до того, что не могла давать никакого ответа на самые простые, обыденные
вопросы домашних.
Бабушка предлагала
вопросы на французском языке, на котором говорила, впрочем, довольно плохо, так что я обыкновенно переводил.
При осмотре
бабушка вдруг иногда приказывала останавливать кресла, указывала на какую-нибудь вещь в меблировке и обращалась с неожиданными
вопросами к почтительно улыбавшемуся, но уже начинавшему трусить обер-кельнеру.
Своя прислуга, особое помещение в вагоне, бездна ненужных баулов, чемоданов и даже сундуков, прибывших с
бабушкой, вероятно послужили началом престижа; а кресла, резкий тон и голос
бабушки, ее эксцентрические
вопросы, делаемые с самым не стесняющимся и не терпящим никаких возражений видом, одним словом, вся фигура
бабушки — прямая, резкая, повелительная, — довершали всеобщее к ней благоговение.
Бабушка спросила меня: заезжал ли я на отцову могилу, кого видел из родных в Орле и что поделывает там дядя? Я ответил на все ее
вопросы и распространился о дяде, рассказав, как он разбирается со старыми «лыгендами».
Например, когда мать Сережи упрашивала его отца сменить старосту Мироныча в селе, принадлежащем их тетушке, за то, что он обременяет крестьян, и, между прочим, одного больного старика, и когда отец говорил ей, что этого нельзя сделать, потому что Мироныч — родня Михайлушке, а Михайлушка в большой силе у тетушки, то Сережа никак не мог сообразить этого и задавал себе
вопросы: «За что страдает больной старичок, что такое злой Мироныч, какая это сила Михайлушка и
бабушка?
Узнав об этом, она приняла выговаривать мужу за то, что он солгал, так что он принужден был ответить ей: «Совестно было сказать, что ты не хочешь быть их барыней и не хочешь их видеть; в чем же они перед тобой виноваты?» Потом на
вопрос сына, отчего она не вышла к крестьянам, мать отвечала, что от этого
бабушке и тетушке было бы грустно.
На
вопрос мой, кто это такой,
бабушка сказала мне, «что это Тургенев, сын нашего соседа».